Тоталитарное политическое сознание. Тоталитарное сознание. Политическое сознание, массовое политическое сознание, тоталитарное политическое сознание

ТОТАЛИТАРНОЕ СОЗНАНИЕ И РЕБЕНОК:

СЕМЕЙНОЕ ВОСПИТАНИЕ

В. Е. КАГАН

Расширенный текст доклада на Международной конференции "Современная семья: проблемы, решения, перспективы развития " (Москва, 22 - 25 октября 1991 г.).

Г. Померанц

С. Аверинцев

Мне страшно младенчество зла, первый поворот добра к злу, первые его робкие, прелестно нетвердые шажки. Розовые пальчики, которые завтра сожмут топор.

Г. Померанц

Если рука пианиста лежит на клавишах, как ей положено, ей не сжаться в кулак,- два положения несовместимы.

С. Аверинцев

Поразному можно представлять себе то чудо, которое, возможно, "поможет одолеть Черного человека в мире взрослых, чтобы он никогда не появлялся в мире детей " . В немалой мере это зависит от того, как мы представляем себе Черного человека. Четверть века "живой " работы в качестве детского психиатра и психотерапевта и передача этого опыта врачам, психологам, педагогам и родителям побуждали меня к тому, чтобы искать секрет метафорической фигуры Черного человека в той сфере, в которой мы можем оказаться реальными и эффективными помощниками, т. е. в самом ребенке и его непосредственном окружении без обращения к политическим категориям и глобальным социальным процессам. Тут сказывалось многое: и пройденная профессиональная школа, и система социальных табу (которые, впрочем, каждый волен был нарушить, иное дело - какой ценой), и - не в последнюю очередь - тем большая необходимость помощи развитию личности и личностному росту, чем больше препятствует этому широкий социум. В этой становившейся привычной системе счисления социальнополитический климат, как бы он ни воспринимался самим специалистом, выступал в качестве некоей данности, прямо не связываемой с тем, остается человек "нормальным " или развитие его отклоняется от "нормы ". Однако накапливавшийся годами опыт все настойчивее побуждал соотносить не только человека с "нормами ", но и "нормы " с человеком, задаваться вопросом о том, как психологический климат больного общества сказывается на людях: их житейских представлениях, поведении и переживаниях, кажущихся то сугубо приватными, то настолько общечеловеческими, что вроде бы они и не должны быть подвержены влияниям политических ветров. Так складывались первые подходы к постановке проблемы, которую в общем виде можно обозначить как "Тоталитарное сознание и ребенок ".

Актуальность ее в настоящее время подчеркивается точно отмеченным Л. Я. Гозманом и А. М. Эткиндом обстоятельством : крушение системы тоталитаризма, разрушение типичных тоталитарных иллюзий вызывает сложный эмоциональный комплекс утраты, сравнимый с абстинентным синдромом при наркомании; в этих условиях эпицентр воспитания тоталитарного сознания перемещается из области официальной культуры и средств массовой пропаганды в область межличностных отношений, в том числе семейного воспитания. Лишаясь привычной тоталитарной среды, тоталитарное сознание выходит в реальность духовного вакуума : не завоевав, а лишь получив свободу, тоталитарная личность как субъект проявляет свой агрессивноразрушительный потенциал, а как объект восприимчива к самому примитивному и грубому манипулированию . Тоталитарное сознание сегодня может проявляться, а как показывает послеавгустовский опыт, и проявляется, даже в более ярких и

болезненных формах, чем раньше. Получивший свободу и еще не умеющий быть свободным, опасный и достойный сострадания, потерявший и ищущий себя тоталитарный человек может находить в своем тоталитарном сознании стабилизирующее начало и транслировать его в семейном воспитании.

Обратиться к семье и семейному воспитанию побуждает и то, что на протяжении многих десятилетий они были особыми объектами тоталитарной политики и пропаганды. По количеству программ семейного воспитания мы определенно заслуживаем места в книге рекордов Гиннеса. Их создание определялось стремлением к достижению тоталитарного единообразия, направлявшимся сугубо вербальной, выдающей желаемое за действительное предпосылкой: "В условиях социалистического общества интересы родителей как воспитателей своих детей совпадают с интересами государства " . Тот простой факт, что реальные образцы деятельности сильнее вербальных правил, никак не останавливал создателей подобных программ, впрочем, и не ждавших, что реальная семья будет ими пользоваться. Справедливо спросить: что же, кроме служебного рвения, скрывалось за упорными попытками программирования семейного воспитания?

Ответ на этот вопрос находим в утопиях. Будь то по классификации Ф. Аинсы утопии свободы или утопии порядка, именно семья оказывается для них камнем преткновения. Для утопий свободы она слишком упорядочена, для утопий порядка непозволительно свободна. Ни принять, ни опровергнуть притягательность мира семьи с его сплоченностью, интимностью, таинственностью, жизнью по собственным законам утопии не могут. Складывающиеся в мире семьи системы родственных связей и эмоциональных привязанностей, самоценность и самодостаточность семьи, ее творческая, а потому непредсказуемая динамика не вписываются в утопические модели ни свободы, ни порядка. Остается один выход - отвергнуть, что утопии и делают, каждая на свой лад уничтожая семью как таковую или посягая на ее интимность, приватность, креативность, духовное воспроизводство.

В отличие от мечты, фантазии, сказки, рисующих перспективы человеческих возможностей и самореализации через свободное творчество и ответственный выбор, утопии по механизму зеркальной симметрии "плохого " настоящего и "хорошего " будущего предписывают человеку некий якобы целесообразный и жестко ограниченный этой "целесообразностью " круг возможностей, в котором человек приговорен к свободе от творчества и выбора как жизненных принципов. И в этом смысле утопия и свобода - антонимы. Утопии посягают на наиболее интимные стороны бытия и сознания: это посягательство так же отличает утопию от сказки (фантазии, мечты), как отличает тоталитаризм от автократии: любая утопия в существе своем есть отрицание свободы и тоталитаризм. Даже для сторонников радикального уничтожения семьи, каким был Платон, очевидна невозможность этого и необходимость жесткого "программирования " семьи.

Воплощение порожденной тоталитарным сознанием коммунистической утопии неизбежно обернулось тоталитаризмом, по отношению к которому семья выступала диссидентом, для которого лучшая одежда - смирительная рубаха. На протяжении более 70 лет атаки на семью велись постоянно и по всем фронтам. Воинствующие антитрадиционализм и атеизм разрушали ритуальнообрядовую сторону брака, вводившую семью в референтную социальную группу, сформированную на основе исторической и духовной общности верований, традиций, нравственных ценностей. Место брачного обряда заняла регистрация безразличным служащим от лица безличного государства "актов гражданского состояния ", равно включающих в себя брак и смерть. Этнокультурные брачные и семейные традиции так или иначе преследовались и вытеснялись унифицированными требованиями. Идеологическая селекция половой и сексуальной культуры

превращала ее в кафкианского монстра, уродующего культуру брака, подрывающего физическое и психическое здоровье семьи и ребенка. Идея коллективного воспитания, идущая еще из утопий и всегда встречавшая в России поддержку и справа и слева, воплощалась в монополии государства на воспитание, реализуемой тем более энергично, что позволяла привлечь массу женщин в качестве дешевой рабочей силы. Первые детские колонии, призванные справиться с волной порожденного победой тоталитаризма беспризорничества, вырабатывали новые принципы коллективной педагогики, которые тут же становились предметом политических спекуляций и распространялись на воспитание в целом, в том числе и семейное. Школа из помощника семьи превращалась в очаг воспитательной инквизиции. Искушение славой тысяч реальных и мифических Павликов Морозовых готовило массовое сознание к добровольному отказу от родственных и семейных уз во имя ценностей тоталитарного государства. Канонизация брака исключительно по любви, убедительно опровергаемая С. И. Голодом , имела свой психологический смысл, благодаря которому шла и "сверху " и "снизу ": она создавала базисы или (чаще) миражи личностной суверенности, свободы выбора, приватности, счастья, становясь гиперкомпенсацией тоталитарных отчуждения и духовного рабства. Все это и многое другое было направлено не на семью как форму иерархической организации общества (она воспевалась как "ячейка общества "), а на те функциональные связи, которые, собственно, и делают семью семьей - системой в системе, противопоставляющей сплоченность и ценности семьи насилию государства.

В ходе адаптации семьи к тоталитарным контролю и программированию формировались тенденции: а) превращения ее в мир "внутренней эмиграции ", б) фактического или психологического отрицания семьи как продолжения тоталитарного прессинга на личность, в) формирования "фантомной семьи ", в которой тенденции первого и второго типов находятся в состоянии перманентного конфликта, компенсируемого психозащитными формами и стилями супружеского и родительского поведения. Как бы то ни было, трансляция семейных традиций, духовное воспроизводство семьи оказываются обедненными и искаженными, а тоталитарное сознание - тесно вплетенным в семейное воспитание.

Но что такое тоталитарное сознание? В литературе последних лет оно описывается как социокультурный феномен под разными названиями. "Советский синдром " включает в себя: "ощущение своей принадлежности к великому, сильному и доброму народу; ощущение своей включенности в движение по магистральному пути мировой цивилизации; ощущение своей подвластности могущественному, никогда не признающему своих ошибок государству; ощущение своей безопасности среди равных друг другу людей, живущих общей жизнью и всегда готовых прийти на помощь; ощущение своего превосходства над порочным и не признающим очевидных истин миром " . Феномен гомо советикус описывается как догматичность сознания, закрытость его эмпирическому опыту при некритическом доверии к "коллективному разуму "; расщепленность сознания, раздвоенность приватного и социального Я; инфантильная экстернальность упований на внешние инстанции и перенос на них ответственности за неудачи; постоянный страх, отсутствие чувства стабильности и безопасности; ведущий мотив поведения - избегание неудач, а не достижение новых позитивных результатов; занижение самооценки и чувства собственного достоинства, недостаточное принятие своего Я; недостаточная рефлексивность при высокой нормативности; специфическое восприятие и организация времени, когда настоящее - лишь точка пересечения симметричных прошлого и будущего . Для понимания тоталитарного сознания принципиально важны описанные В. А. Лефевром (см. ) особенности этических установок у представителей демократической и тоталитарной культур.

Сравнивая этические установки коренных американцев и живущих в США выходцев из СССР, он показал, что первые негативно оценивают соединение добра и зла и позитивно - их разделение, предпочитая поиск компромиссов, тогда как вторые соединение добра и зла воспринимают позитивно, их разделение - негативно, предпочитая бескомпромиссность. Доминирование в обществе второй этической системы является симптомом антропологической катастрофы, которая может иметь губительные последствия не только для данного общества, но и на глобальном уровне (цит. по ).

Но, как представляется, феномен тоталитарного сознания сказанным не исчерпывается. Э. Гринвальд , рассматривая Я как организацию знания, отмечает, что оно характеризуется познавательными склонностями, поразительно похожими на тоталитарные информационноконтрольные системы, описанные, например, Дж. Оруэллом. Он называет триаду таких склонностей: эгоцентричность (Я как фокус знания), принятие ответственности лишь за желательные результаты деятельности при отказе от ответственности за результаты нежелательные, когнитивный консерватизм - устойчивость к познавательным изменениям. По его мнению, этот обозначаемый им как "тоталитарное Я " комплекс свойств нормального человеческого познания играет охранительную роль в организации когнитивных структур. Он видит в этом аналог генетической эволюции, образующий альтернативу преимущественно мотивационным и информационным интерпретациям когнитивных склонностей. Иными словами, "тоталитарное Я " выступает как антитеза "дезорганизованному Я " с познавательным фокусом вне себя, "полевым " характером познавательных процессов и атрибуцией ответственности лишь за неудачи. В таком случае "тоталитарное Я " ответственно не только за упорядоченность познавательных процессов, но и в некоем оптимальном сочетании со своей противоположностью - за креативность и эффективность поведения.

Выраженная асимметрия таких сочетаний рассматривается уже медицинской психологией и психиатрией, связывающими различные проявления эгоцентричности мышления, его ригидности и снижения критичности к результатам деятельности с определенными типами невротических формирований личности, акцентуаций характера и психопатий.

Как можно видеть, "тоталитарное Я ", или тоталитарное сознание, выступает, по крайней мере, в трех уровневых ипостасях: как общепсихологический когнитивный механизм, как индивидуальноличностное образование и как социокультурный феномен. Нетрудно также отметить, что описанная Э. Гринвальдом триада рельефно выступает в социокультурных описаниях тоталитарного сознания, отдельные свойства которого суть не ортогональные черты, а взаимосвязанные грани отчуждения личности.

Отсюда следует, что система тоталитаризма не просто механически навязывает всем без исключения своим членам якобы изначально чуждое им тоталитарное сознание, но апеллирует к уже существующим общепсихологическим и личностным его предпосылкам. Для этого она создает условия закрытости реальному опыту (от "железного занавеса " до цензуры, систем дезинформации и контролирующих состояние умов "добровольных помощников "), насаждает единообразный набор клишированных нормативов осмысления жизни, себя и своего места в жизни, фокусирует сознание на "великих ", "грандиозных ", "небывалых " победах и достижениях (от лозунгов "Слава труду! " и разветвленной системы наград и поощрений публичного характера по всякому поводу и без оного - до "строек века ", едва ли снившихся и Хеопсу). Одновременно тоталитаризм выдвигает на первый план людей, в характере личности которых свойства "тоталитарного Я " или на худой конец способность более или менее убедительно их имитировать занимают ведущее место. Массовое сознание, таким образом, не только вводится в тоталитарную колею, но

и получает идентификационные образцы тотализированного "идеального Я ". И, стало быть, главная цель тоталитарной системы - не просто трансформация личности, обеспечивающая ее подчинение системе, а также трансформация, в ходе которой человек "открывает " в себе общепсихологическое или индивидуальноличностное "тоталитарное Я ", с которыми и идентифицирует свое целостное актуальное Я.

В этой связи В. А. Лефевр тонко и точно подмечает, что в бесчисленных судебных процессах 30-50-х гг. фальсифицировалось все, кроме подписи обвиняемого под признанием; именно ее получение и было истинной целью процесса со всеми фантасмагорическими обвинениями, лжесвидетельствами, пытками и т. д. Ставя подпись, человек изменял свою идентичность. Замечу, что этот метод модификации, реидентификации личности использовался и продолжает использоваться отнюдь не только в стенах тюрем: публичные суды и судилища с публичными же отречениями от родных и признаниями в несуществующих грехах, замаскированные под принципиальность уничтожительная самокритика и способность публичного признания критики с принесением публичных извинений обществу, партийной, комсомольской, профсоюзной, пионерской, октябрятской организациям, классу, семье,- все это выполняло роль подписи под признанием, выступало в качестве ее аналога, искажающего личностную идентификацию и формирование сознания.

Итак, тоталитарное сознание в принципе несводимо лишь к его социокультурному аспекту, который и сам находит почву и поддержку во вполне определенных моментах организации познавательных процессов и личности. И это еще один весомый мотив, стимулирующий обращение к взаимосвязи тоталитарного сознания и семейного воспитания. Разумеется, "здесь бессмысленно ожидать открытий вроде открытия микрочастиц, хромосом и т. п. Открытием здесь может быть лишь фиксирование очевидного и общеизвестного в некоторой системе понятий и утверждений и умение показать, как такие тривиальности выполняют роль законов бытия людей " , в нашем случае - семейного воспитания.

Самое общее влияние на семейное воспитание заключается во внутренне конфликтной противоречивости самого тоталитарного сознания и личности родителей, как его - в той или иной, но всегда присутствующей мере - носителей. Каждое из противоречий (между заниженной самооценкой и гиперкомпенсаторным ее завышением, приватным и социальным Я, эгоцентричностью мышления и сверхдоверием к коллективному разуму, избирательной атрибуцией успехов и заниженным самоуважением и т. д. и т. п.) возводится в степень конфликта, существующего между декларативными и реальными значениями, когнитивными и эмоциональными аспектами Я. Результатом этого каскада конфликтных противоречий становятся размытость и конфликтность аутоидентификации взрослого как активного воспитателя и как идентификационного образца для ребенка. Отсюда - размывание либо компенсаторная или гиперкомпенсаторная психозащитная деформация идентификационных процессов у ребенка, препятствующие формированию зрелой рефлексии, формирующие невротическую идентичность, способствующие фрагментарности идентификации. Эта "идентификационная растерянность " очень часто выступает в ходе психологического консультирования.

Наиболее выпуклая и яркая черта тоталитарного семейного воспитания - противостояние взрослых детям, вызывающее ответное противостояние детей взрослым. Механизмы этого противостоянию неоднозначны и сложны. Подобно тому, как перенесший операцию ребенок "делает операции " своим куклам, семья отреагирует переживания тоталитарного прессинга в общении с ребенком. Этот неосознаваемый механизм подвергается различным рационализациям, общей чертой которых является подчинение второй этической системе В. А. Лефевра, в

которой добро неразрывно спаяно со злом и господствуют бескомпромиссность и конфронтация. Родители исполнены самых добрых побуждений, но руки этого добра чаще скрещены на груди, вытянуты в указующеповелительном жесте или сжаты в кулаки, чем раскрыты для объятий.

Семья чувствует ответственность за развитие ребенка, но принимает ее парциально: все желательное - результат нашего воспитания, все нежелательное - вопреки ему, из-за дурного влияния друзей, улицы, школы, средств массовой информации и проч. Это, с одной стороны, закрепляет те паттерны воспитания, которые якобы уже подтвердили свою эффективность, и делает их ригидными, а с другой - приводит к тотальному контролю всей жизни ребенка, переживаемому им как недоверие, отрицание, унижение и вызывающему протест. Эта по определению непродуктивная тактика приводит к тому, что так часто отмечают матери: "Я все забросила ради него, а в ответ не вижу ничего, кроме неблагодарности ". При этом не только физическая, объективная загруженность родителей, но и диктуемая заниженным самоуважением гиперкомпенсаторная потребность в самореализации часто заставляют родителей чувствовать себя "жертвами " ребенка, хотя на самом деле они уделяют ему далеко не так много внимания, как им кажется.

А поскольку тоталитарное сознание стремится прежде всего избежать неудач, поведение родителей строится так, как если бы ребенок был не просто "чистой доской ", а изначально нес в себе все зло мира, выкорчевать которое - и есть добро воспитания. В этой "корчующей " педагогике ребенок из субъекта социального взаимодействия превращается в объект воздействия, манипулирования. Вместо воспитания навыков опрятности и личной гигиены - борьба с нечистоплотностью, вместо воспитания щедрости - борьба с жадностью и т. д. Взрослый почти постоянно апеллирует к "злу " в ребенке, так что от его любви до ненависти часто действительно всего шаг. Взаимная любовь ребенка и родителей нередко похожа на треснувшую или склеенную чашку, из которой невозможно напиться.

Скованная ограничениями тоталитарного бытия и собственного тоталитарного сознания семья в любом проявлении самости ребенка, которая не согласуется со стандартами этого бытия, видит прямую угрозу его будущему, а потому стремится эту самость подавить, отсечь. Ребенок не принимается таким, каков он есть. Ему предписывается быть таким, каким он быть не может или не хочет; это становится либо магистральной целью воспитания, либо платой ребенка за право хоть в чемто быть самим собой. Весьма характерно, что в оценке и восприятии ребенка на первом плане оказываются сугубо внешние по отношению к нему и семье критерии. 8летний мальчик с астеническим неврозом, сложившимся в ходе непримиримой борьбы его родителей за получение хороших оценок по пению (?! - по всем остальным предметам он учился на "4 " и "5 "), сказал мне: "Я понимаю, что нужно петь хором - тем более, у нас страна такая! Но я же не виноват, что люблю петь один! "

Заниженные самооценка и самоуважение взрослых переводят родительское поведение из сферы самореализации в сферу самоутверждения. Партнерство с ребенком как личностью вытесняется потребностью в главенстве над ним, сообщающем взрослому дополнительное чувство собственной значимости и самоуважения. Послушание при этом рассматривается как одна из главных добродетелей ребенка. При этом в силу сказанного выше родители почти постоянно провоцируют "протестное " поведение и, следовательно, непослушание. К тому же, желая видеть своего ребенка уверенным и способным пробивать себе дорогу в жизни, они вольно или невольно учат его "качать права " за пределами семьи. Мать 6летней девочки готова госпитализировать ее в психиатрическую больницу из-за упрямства, непослушания, стремления во что бы то

ни стало настоять на своем. Но в ее жалобе на то, что дочь прогонит с огромной скамейки одногоединственного ребенка, чтобы сесть самой, звучал налет любующейся удовлетворенности. В ответ на вопрос о том, на кого девочка похожа по характеру, мать сказала: "Я понимаю, доктор, что вы имеете в виду. Но мнето она должна подчиняться! "

Язык раздвоенности приватного и социального Я - язык двоемыслия, освоенный взрослыми, но трудный и для них, недоступен ребенку, из-за чего он то и дело попадает впросак, навлекая на себя родительский гнев. Если же этот язык и осваивается, то страдают семейные связи, ибо у ребенка самоопределение в семье вытесняется раздвоенностью его личного и семейного Я.

Свойственная тоталитарному сознанию недостаточная рефлексия, неумение отдавать себе отчет в собственных чувствах и зрелым образом выражать их приводит к выбору, на первый взгляд, самого короткого и надежного, но в действительности самого длинного и тупикового пути воспитания - вербального. Практика психологического консультирования постоянно показывает, как трудно родителям, даже с помощью консультанта, выйти на обсуждение собственных и детских переживаний в связи с той или иной ситуацией. В семейном общении, с одной стороны, возникает дефицит позитивной эмоциональной экспрессивности, а с другой - становится правилом неконтролируемое проявление вытесняемых негативных эмоций. Очень точно это передал в своем стихотворении 12летний петербуржец Сережа Тишков:

Какой я веселый мальчик,

я мальчик веселый.

Какой я веселый мальчик,

ужасный я весельчак.

А папа такой угрюмый,

мой папа, мой папа.

И очень мрачная мама,

мама родная моя.

Бабушка смотрит волком,

учительница туча тучей,

насупленный другтоварищ

и дедушка сыч сычом.

А я ничего, я веселый,

пою себе и танцую.

Раз все вокруг такие,

что мне теперь - умирать?

Не слишком ли много отчаяния в этой защите своего права на веселье? Можно порадоваться за ребенка, остающегося ребенком даже в так воспринимаемой обстановке. Но можно и задаться вопросом: где, собственно, пролегает граница между сохранением себя и глухотой к эмоциональному состоянию других людей? Конечно, у родителей есть потребность приласкать ребенка и - нередко - явное или смутное чувство вины за недостаточность проявлений ласки. Но из-за той же недостаточной рефлексивности они прорываются спонтанными выбросами ласки вне актуального контекста общения, так что ребенок вынужден, обязан принимать ласку и отвечать на нее вне зависимости от собственного настроения в этот момент, даже в такой, казалось бы, столь приятной ситуации опять оказываясь не партнером взрослого, а лишь объектом его манипуляций.

Комплекс свойств тоталитарного сознания определяет и содержание вербального воспитания. Львиную долю в нем занимают "нельзя ", "не надо ", "плохо " и т. д. Вместе со всем уже сказанным это приводит к тому, что оценка поступка подменяется оценкой ребенка: "ты плохой ". Ребенком это воспринимается не только как удар по самоуважению, но и как угроза его отторжения даже тогда, когда не звучат столь типичные для нашей культуры прямые запугивания ("Отдам медведю, милиционеру, чужому дяде ", "Сдам и возьму хорошего " и проч.). Живущий в постоянном страхе и знающий, что "все - нельзя ", ребенок не может самостоятельно вывести, что и как надо, можно, хорошо. Он живет в мире идентификации "от противного ", как правило, непосильной для его только еще формирующегося сознания.

Вместе с тем ребенок остро нуждается

в упорядочении картины мира и своего Я, достижении эффективного поведения. И опорой в этом, особенно при наличии некоторой личностной предрасположенности, оказываются эгоцентричность познавательных процессов, предпочтительная атрибуция успехов и склонность придерживаться уже выработанных познавательных стратегий, т. е. описанное Э. Гринвальдом "тоталитарное Я ".

По существу, тоталитарное сознание придает семейному, и не только семейному, воспитанию характер психологического насилия. Учащающиеся случаи физического и сексуального насилия над детьми выступают, с одной стороны, как его продолжение, а с другой - в роли пыток, призванных подчинить ребенка психологически. Вот рассказ одного из отцов: "Никогда дочку пальцем не трогал, но тут не выдержал. И знаете, бью и не могу бить, и думаю: хоть бы заплакала, и я перестану. Не плачет! Я уже сам плачу и чуть ли не молюсь: да заплачь ты, ведь не хочу я тебя бить, не могу! ". Осуществляется психологическое насилие обычно по типу "идеального преступления ", в котором алиби родителей обеспечено их безграничной любовью и благими намерениями. Короткая зарисовка О. Григорьева точно передает этот механизм:

Зажав кузнечика в руке,

сидит ребенок на горшке.

Нельзя живое истязать! -

Я пальцы стал ему ломать.

Нельзя кузнечиков душить! -

Я руки стал ему крутить.

На волю выскочил кузнечик.

Заплакал горько человечек.

Атмосфера тоталитарного сознания и порождаемого им насилия создает тот контекст семейного воспитания, в котором даже отдельные ненасильственные действия воспринимаются ребенком как насилие, вызывая неожиданные для взрослых эффекты, вновь стимулирующие тактику насилия. Тоталитарное сознание взрослых стимулирует гипертрофию существующих в структуре личности предпосылок "тоталитарного Я ", дополняя внешние препятствия к личностному росту внутренними.

Было бы ошибкой свести все к расхожей сегодня логике, согласно которой "у нас все плохо ",- затронутые вопросы волнуют исследователей развития и воспитания личности во всем мире. Однако не меньшей ошибкой было бы игнорирование влияния тоталитарного сознания (индивидуального или социокультурного) на формирование личности. Перед исследователями семейного воспитания встает, таким образом, задача изучения условий и механизмов формирования тоталитарного сознания, его эффектов и межпоколенной трансляции. Междисциплинарный и межкультурный характер проблемы "Тоталитарное сознание и ребенок ", ее методологическая и методическая сложность определяют потребность в создании специальных исследовательских проектов и программ помощи. Но решение этой проблемы остро актуально, ибо тоталитарные системы, первыми моделями которых были утопии, порождаются тоталитарным сознанием - этим сверхоружием, которое человек носит в себе самом.

1. Аинса Ф. Нужна ли нам утопия // Курьер ЮНЕСКО. Апрель 1991. С. 13-16.

2. Асмолов А. Г. Предисловие к книге: К. Бютнер. Жить с агрессивными детьми. М., 1991.

3. Бистрицкас Р., Кочюнас Р. Homo Sovieticus или Homo Sapiens: Несколько штрихов к психологическому портрету // Радуга (Таллинн). 1989. № 5. С. 78-82.

4. Виноградов И. Лик, лицо и личина народа // Искусство кино. 1991. № 5. С. 11-21.

5. Гозман. Л. Я., Эткинд А. М. Метафоры или реальность? Психологический анализ советской истории // Вопр. филос. 1991. № 3.

6. Голод С. И. Стабильность семьи: социологический и демографический аспекты. Л., 1984.

7. Гусейнов Г. Словарный запас // Век XX и мир. 1990. № 6. С. 42-44.

8. Зиновьев А. Зияющие высоты. М., 1990.

9. Кордонский С. Советский человек как объект сострадания // Век XX и мир. 1990. № 10. С. 28-34.

10. Мамардашвили М. К, Сознание и цивилизация // Природа. 1988. № 11. С. 57-65.

11. Семейное воспитание: Краткий словарь. М., 1990.

12. Шрейдер Ю. А. Человеческая рефлексия и две системы этического сознания // Вопр. филос. 1990. № 7. С. 32-41.

13. Greenwald A. The totalitarian ego: Fabrication and revision of personal history // Am. Psychol.1989. V. 35. N 7. Р. 603-618.

источник неизвестен

Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) — советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В.П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Ниже приводится фрагмент из его книги: Смирнов В.П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи. - М.: Новый хронограф, 2011.

Тоталитарное сознание

Тем, для кого сталинский режим - далекое прошлое, трудно понять психологию граждан тоталитарного общества и особенности тоталитарного сознания. Почему, казалось бы, неглупые и образованные люди верили официальной пропаганде и не видели того, что творилось у них под носом? Я думаю, прежде всего потому, что официальной идеологией советского общества были благородные идеи освобождения трудящихся и всего человечества от угнетения и нужды, от войн и эксплуатации человека человеком. Советская пропаганда объясняла, что вековые мечты человечества о счастье и свободе уже начали осуществляться в Советском Союзе, строящем коммунизм. Конечно, у нас еще много недостатков и трудностей, но непреложные законы истории, открытые Марксом, Энгельсом, Лениным и Сталиным, неизбежно приведут к крушению капитализма и победе коммунизма во всем мире. Эта пропаганда подкреплялась высшими духовными и научными авторитетами - самыми знаменитыми писателями, артистами, учеными, в том числе и нашими уважаемыми преподавателями.

Так создавался мифический образ страны и мира, в котором мы жили, а известно, что «мифологическое сознание» обладает большой устойчивостью. Подобно религиозному сознанию, оно способно не замечать или не воспринимать факты, не соответствующие мифу. Я где-то читал о поразительном психологическом опыте: десяти испытуемым давали попробовать сладкий порошок, а потом спрашивали, какого он вкуса? По предварительному уговору с экспериментатором, девять первых испытуемых отвечали, что порошок горький. Тогда десятый приходил в полное смятение и часто тоже говорил «горький», хотя его собственные чувства свидетельствовали об обратном. Нечто подобное я наблюдал, когда известного украинского поэта В.Н. Сосюру, награжденного высшим в СССР орденом Ленина и Сталинской премией, вдруг обвинили в «национализме» за стихотворение «Люби Украину». В общежитии несколько студентов высказали свои сомнения, и тогда наш парторг Миша Волков сказал замечательную фразу: «Я тоже не увидел национализма в стихотворении Сосюры, это значит, что я еще плохо разбираюсь». В самом деле, как сказать «нет», если все кругом, включая самых авторитетных и почитаемых людей, говорят «да»?

Тоталитарное сознание порождала и укрепляла вся обстановка сталинского режима. Как свидетельствует история, авторитарные и тоталитарные режимы часто возникают после серьезных общественных кризисов, революций и гражданских войн. Они приносят с собой стабилизацию и некоторый порядок - чудовищный по меркам демократических стран, но все же порядок, который кажется желанным после революционного хаоса и гражданской войны. С разгромом внутрипартийной оппозиции политическая жизнь в СССР фактически прекратилась. Открытые политические дискуссии стали смертельно опасными. Политические вопросы, чреватые всякими неприятностями, «простые люди» не задавали и не обсуждали. Мне кажется, отношение огромного большинства жителей СССР к власти напоминало в это время отношение зрителей к театру: актеры играют хорошо или плохо, но это их, а не наше дело. Зрители живут сами по себе. Им не приходит в голову давать советы актерам или протестовать против неправильной режиссерской трактовки.

Немаловажное значение имела такая, казалось бы простая вещь, как фразеология. Постоянно повторявшиеся, навязшие в зубах стандартные фразы «гениальный вождь и учитель», «великий, могучий Советский Союз», «в странах, освобожденных от капиталистического гнета» или, наоборот, «народы, стонущие под игом капитала», «англо-американские поджигатели войны», «коварные замыслы иностранных разведок», «буржуазные фальсификаторы истории» застревали в памяти, создавали определенный умственный и психологический настрой, которому было трудно противостоять, формировали общественное мнение. Способность обобщать и анализировать события встречается не часто. Далеко не все могут самостоятельно преодолевать «мифологическое сознание» и трезво оценивать общество, в котором живут. Мы с детства жили в тоталитарном обществе и другого общества не знали. Оно казалось нам нормой, а с нормой не спорят, ей следуют.

Конечно, такое состояние умов возможно лишь при отсутствии оппозиции, при полной государственной и партийной монополии на информацию. Мы, студенты, читали только советские газеты и слушали только советское радио. Зарубежные газеты имелись лишь в «спецхранах» научных библиотек. Зарубежные передачи на русском языке, вроде «Голоса Америки» обитатели общежития слушать не могли и не хотели, их заглушали мощным ревом «глушилок», который можно было услышать далеко вокруг. Те, кто несмотря ни на что, пытались послушать зарубежное радио у себя дома, об этом помалкивали. Они опасались доносов бдительных соседей, которые могли бы услышать шум «глушилок» и заподозрить неладное. В результате советские граждане очень многого не знали. Мы, например, не знали, что Ленин последние годы своей жизни находился в параличе, потерял речь, мы не имели сколько-нибудь достоверных данных о военных потерях СССР, совсем никаких сведений о масштабах сталинских репрессий, о голоде 1932-1933 и 1946 годов, о «ленинградском деле», о расстреле руководителей Еврейского антифашистского комитета и о множестве других событий, происходивших в нашей стране и за рубежом. Даже о сенсационном и политически абсолютно нейтральном путешествии Тура Хейердала на плоту «Кон-Тики» через Тихий океан, совершенном в 1947 г., нам сообщили лишь через 8 лет, уже после смерти Сталина.

Казалось бы, жизнь при тоталитарном режиме в удушливой атмосфере постоянной навязчивой пропаганды и угрозы репрессий должна быть сплошным кошмаром, но мне и моим друзьям того времени она представлялась вполне нормальной. Студенты, по самому своему положению учащихся, оставались в значительной степени в стороне от реальной жизни. Главное место в их душах занимала вовсе не идеология или политика, и даже не учеба, а молодая радость жизни, любовь, дружба. Воспитанные в советском духе школой и комсомолом, а часто и родителями, более или менее смутно ощущавшие свою принадлежность к будущей элите общества, совсем еще юные и неопытные, студенты не слишком хотели видеть темные стороны советской действительности и задумываться над ними, тем более что это нарушало душевное спокойствие и было небезопасно. Всякого рода несправедливости они воспринимали как «отдельные недостатки», не связывая их ни с советской властью, ни с марксизмом-ленинизмом, ни со Сталиным.

Когда наши студенческие годы остались уже далеко позади, Миша Вассер как-то рассказал мне, что, вернувшись с фронта в родной Кременчуг, он отправился к секретарю Горкома партии, чтобы встать на партийный учет и устроиться на работу. Секретарь принял его очень холодно и сказал, что нет никакой работы, кроме работы грузчика. Миша не заподозрил, что, не будь он евреем, для него нашлась бы другая работа. Некоторое время он работал грузчиком и одновременно готовился к поступлению в Московский Институт международных отношений в полной уверенности, что его - коммуниста-фронтовика, участника Парада Победы, окончившего школу с аттестатом отличника - туда обязательно примут. Миша прошел предварительное собеседование в приемной комиссии, по его мнению, успешно, но в коридоре его догнал присутствовавший на собеседовании секретарь Комитета ВЛКСМ, тоже бывший фронтовик, и сказал: «Слушай, тебя здесь все равно не примут. Возьми документы и иди в МГУ - там принимают». Миша так и сделал, но говорил мне, что даже в тот момент у него не возникло мысли о дискриминации евреев, он объяснял все злокозненностью членов приемной комиссии.

Мне кажется, сильно влиял на наше поведение страх. Это не был постоянный липкий страх, описанный, например, в повести Б. Ямпольского «Московская улица», - страх слежки, томительное ожидание обыска и ареста. Скорее, это был страх нарушить каие-то правила, переступить некие границы и оказаться в опасном положении. Пожалуй, его можно сравнить с опасениями пешехода на опасном перекрестке: легко угодить под автомобиль, надо оглядываться по сторонам. Я, как, видимо, и многие другие советские люди, очень хорошо понимал, что можно попасть в тюрьму за какой-нибудь анекдот или разговор, что «болтать лишнее» не следует, а рассуждать на политические темы можно только с «надежными» друзьями, но это казалось мне вполне естественным.

Время от времени до нас доходили слухи, что кого-то «взяли» или он просто исчез. На первом курсе лекции по основам марксизма-ленинизма нам читал профессор В.Г. Юдовский - седой, представительный, в темных очках. Говорили, что он старый большевик - это было очень почетное звание. Лекции Юдовский читал хорошо - интересно, ясно, понятно, но вдруг он исчез. Я подумал, что его уволили или, может быть, «посадили», но никто из студентов ничего не знал, да и не сильно интересовался его судьбой. Лишь совсем недавно, перелистывая сборник недавно опубликованных документов о борьбе против «космополитизма», я прочел там, что в марте 1949 г. партийное собрание кафедры марксизма-ленинизма МГУ приняло постановление, в котором говорилось, что ряд преподавателей допускает «грубые политические ошибки» космополитического характера, в частности «профессор Юдовский в своих статьях и лекциях протаскивал враждебные идеи “о единой мировой науке”, “о мировом всечеловеческом единстве народов”, принижал революционное значение русского рабочего класса, умышленно отвлекал внимание студентов и аспирантов от изучения и разработки вопросов современного периода».

Партийное собрание потребовало отстранить от работы Юдовского и других «космополитов», и Юдовского немедленно уволили вместе с Минцем, Разгоном, Рубинштейном, Звавичем, и Зубоком1. В том же 1949 г. Юдовский умер - я не знаю где и как. Незадолго до окончания МГУ, придя однажды на факультет, я увидел, что в расписании зачеркнута фамилия академика И.М. Майского, бывшего посла СССР в Великобритании и заместителя министра иностранных дел, который после отставки работал в Институте истории и на истфаке МГУ. Я спросил лаборантку, что произошло. Сделав страшные глаза, она сказала: «Тише!» и прошептала мне на ухо: «Взяли!» Я не испугался и не удивился: ну, взяли и взяли, значит, было за что. Я даже не подумал, что такой известный государственный деятель (которого через несколько лет освободили и полностью реабилитировали) мог быть невиновен, я только посочувствовал его дипломникам, которые остались без руководителя.

Действенным средством контроля над поведением и мыслями служили партийные, комсомольские и другие общественные организации. Как только мы, первокурсники, появились на истфаке, нас сразу зачислили в «кружки по изучению биографии товарища Сталина», потом назначили «агитаторами среди населения», записали в профсоюз, в Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту (ДОСААФ), еще куда-то.

Даже простое пребывание в таких организациях, присутствие на собраниях, а еще обязательное участие в выборах депутатов в Советы разного уровня, в праздничных демонстрациях, в ежегодной подписке на государственные займы, формировали конформистский тип сознания и поведения. Неучастие в выборах, в подписке на заем и в других «мероприятиях» могло повлечь неприятные последствия. Один из студентов нашего курса, в шутку сказавший, что он не желает платить членские взносы в ДОСААФ, потому что борется за мир, поплатился за свое остроумие разбором «персонального дела» на комсомольском собрании.

Теперь я знаю, что некоторые мои сокурсники начали раньше меня задумываться над положением в нашем обществе и преодолевать «тоталитарное сознание». Для одних исходной точкой послужила деятельность Коминформа, для других - дискуссия по языкознанию, для третьих - кампания против космополитизма или еще что-то. Одна из сокурсниц впервые задумалась над положением в СССР, когда прочла в американском романе фразу: «Семья ютилась в пяти небольших комнатах». У меня вызвало сомнение дело «врачей-убийц». Безымянные американские «рабовладельцы-людоеды», отдающие директивы об истреблении руководящих советских деятелей, выглядели как-то странно. Лишь один из обвиняемых признал, что получил такие директивы, причем их передал «известный еврейский буржуазный националист Михоэлс», которого в 1948 г. похоронили с большими почестями. Щербаков и Жданов действительно скончались, Щербаков еще в 1945 г., а Жданов в 1948 г., но все генералы и маршалы, которых «врачи-убийцы» собирались вывести из строя, продолжали здравствовать. Все это в соединении с новой антисемитской кампанией заставляло задуматься.

Прежде всего бросается в глаза удивительное сочетание дилетантизма и непрофессионализма, с одной стороны, и всезнайства - с другой.

В политической сфере - война законов, подзаконных актов и просто решений, принимаемых не только разными органами и на различных уровнях, но и в одном и том же органе и одними и теми же людьми. Наблюдается вполне объяснимое в таких ситуациях великое перемещение людей из одной сферы в другую. При этом один автор в "Независимой газете" не без оснований говорит о "переползании рептильных институтов в новые структуры". Иначе и быть не может. Немало нынешних певцов демократии в свое время верно служили в коммунистическо-тоталитарных структурах, но там не состоялись либо из-за собственной профессиональной непригодности, либо этого не захотели партийно-государственные бонзы. Зачастую за такими перемещениями стоит помимо всего прочего и стремление многих работников, особенно умственного труда, скрыть или возместить свою несостоятельность в прежних сферах.

Живучесть тоталитарной ментальности проявляется, в частности, в массовом стремлении выделиться, прославиться. Вдруг, как бы без особой причины, появляется мода, например, на политологов, причем политологов, разбирающихся "одинаково профессионально" во всех без исключения вопросах.

Появляется много астрологов, а то и откровенных проходимцев от науки, которые знают точные рецепты решения всех проблем вплоть до спасения России и других не менее глобальных по масштабам вопросов. Причем чем экстремистичнее идеи, выдвинутые тем или иным искателем популярности, тем "научнее" они считаются и, естественно, тем больше у них шансов стать достоянием широкой общественности. Солидные журналы, издательства, не говоря уж о телевидении и прессе, буквально охотятся за идеями, концепциями, теориями, которые на поверку оказываются удручающе однообразными по своей "методологии", способу аргументации и источникам заимствования. Это не что иное, как торжество заурядного конформизма заурядных нонконформистов. Наряду со множеством честных и принципиальных людей, искренне стремящихся к преобразованию страны на путях демократии и много делающих в этом направлении, на авансцену вышли политики и представители других профессий, не имеющие представления о профессиональной этике и морально-этических началах.

Здесь нельзя не упомянуть также о своеобразном всплеске садомазохистского комплекса - поиске врагов, заговорщическом комплексе, разоблачительстве и саморазоблачительстве. Отсюда - стремление сокрушить памятники не только преступникам тоталитарного режима, но и истинным героям, отдавшим жизнь за родину. Отсюда работы с весьма любопытными названиями, как "Я был стукачом", "Я был сексотом", "Я был агентом Сталина", "Я была любовницей Сталина" и т.д., и т.п. Вряд ли есть надобность и дальше перечислять подобные факты, которых бесчисленное множество. Ясно одно: они убедительно свидетельствуют о том, что вирус тоталитаризма свирепствует не только в тоталитарном обществе, что мы переживаем мучительный период излечения от тоталитарной шизофрении и освобождения от тоталитарной ментальности.

Послесловие к главе

Роман Дж. Оруэлла заканчивается словами: "Он одержал победу над собой. Он любил старшего брата". Это лишь литературный прием, символ, призванный констатировать факт окончательного формирования и утверждения в оруэлловской утопии тоталитарного человека. Я изложил лишь некоторые, на мой взгляд, наиболее существенные характеристики действительно имевшего в исторической практике места, а не литературно-утопического пленения сознания тоталитаризмом. Чтобы исключить превратное толкование моей позиции по данному вопросу, считаю необходимым сделать несколько оговорок. Прежде всего важно учесть, что выделенные мною характеристики надо понимать в идеально-типологическом смысле, а не как точное отражение реального положения вещей в обществе, поскольку в общем и целом как в гитлеровской Германии, так и в сталинистском Советском Союзе даже в самый апогей тоталитаризма вряд ли правомерно говорить о всеобщей тотализации сознания. В реальной жизни положение вещей обстояло значительно сложнее.

Естественно, если люди поставлены перед выбором - свобода или хлеб, что по сути зачастую означает выбор между свободой и голодной смертью, то большинство из них выберут хлеб. Но при жестком, императивном выборе. Все же Великий Инквизитор, хорошо изучивший Писание и поставивший его на службу своей воле, ошибся в одном: он недооценил то, что в том же Св. Писании сказано: "Не хлебом единым жив человек". Если бы это было не так, то человек до сих пор не вышел бы из пещер каменного века или же царство самого Великого Инквизитора было бы вечным. Спору нет, хлеб нужен человеку как воздух, и он приговорен к тому, чтобы в поте лица зарабатывать свой хлеб насущный. Но тем не менее опыт нашей страны убедительно показывает, что зло само по себе, в каких бы обличьях оно ни выступало, не способно окончательно ликвидировать божественного образа в человеке, возвратить его в первобытное состояние, что неистребимо его стремление к свободе и утверждению истинно человеческого начала. Поэтому неудивительно, что в самые мрачные времена тоталитаризма при всех искажениях сознания, приоритетов, миропонимания и т.д. были миллионы и десятки миллионов людей, которые честно и зачастую самоотверженно тянули свою лямку, служили своей родине, людей, значимость которых всегда остается величиной постоянной, инвариантной. Поэтому было бы неправильно и непредусмотрительно вынести огульный приговор всей семидесятилетней истории страны и всем тем, кому выпала незавидная доля быть героями, персонажами и просто участниками этой истории.

ВОПРОСЫ К ГЛАВЕ

1. Назовите основные признаки тоталитарно-авторитарной модели политической культуры.

2. Каковы условия формирования этой модели?

3. Перечислите основные характеристики "тоталитарного человека".

4. Какое место занимают в тоталитарной политической культуре мифы и стереотипы?

5. Объясните, в чем состоит дихотомичность и конфронтационность тоталитарного сознания.

6. Какое место в нем занимает заговорщический комплекс?

7. Объясните феномен "новояза" и двоемыслия.

8. Каковы особенности проявления тоталитарного сознания в условиях перехода к демократии?

ЛИТЕРАТУРА

Бердяев Н.А. Истоки русского коммунизма. - М., 1990;

Гаджиев К.С. Заметки о тоталитарном сознании // Вестник Московского университета. Серия 12. - Социально-политические исследования. - 1993. - № 3;

Джилас М. Лицо тоталитаризма. - М., 1992;

Тоталитаризм: что это такое? - Т. 1. - М., 1993.

Послесловие к главе

ВОПРОСЫ К ГЛАВЕ

1. Назовите основные признаки тоталитарно-авторитарной модели политической культуры.

2. Каковы условия формирования этой модели?

3. Перечислите основные характеристики "тоталитарного человека".

4. Какое место занимают в тоталитарной политической культуре мифы и стереотипы?

5. Объясните, в чем состоит дихотомичность и конфронтационность тоталитарного сознания.

6. Какое место в нем занимает заговорщический комплекс?

7. Объясните феномен "новояза" и двоемыслия.

8. Каковы особенности проявления тоталитарного сознания в условиях перехода к демократии?

ЛИТЕРАТУРА

Бердяев Н.А. Истоки русского коммунизма. - М., 1990;

Джилас М. Лицо тоталитаризма. - М., 1992;

Тоталитаризм: что это такое? - Т. 1. - М., 1993.

Похожая информация.

Десятилетия страха не прошли даром: взрослым кажется, что чем более человек открыт и искренен, тем больше его жизнь в опасности

Мы быстро привыкли называть систему, в которой прожили солидную, если не большую часть жизни, тоталитарной, а сомнительную честь создания этой системы приписывать исключительно коммунистическим идеям. Однако не будем переводить стрелку на идею, а посмотрим на то, что ее воплощение совершилось в свойственном России тоталитарном стиле, который можно проследить со времен если не Ивана Калиты, то уж Петра I точно.
С болью и сожалением приходится признать, что мы не имеем в своей истории демократических традиций, и в частности – традиции ненасилия.
Вот черты, которые социологи считают присущими «советскому человеку»:
догматичность сознания;
закрытость сознания живому опыту;
некритическое доверие к «коллективному разуму» или тому, что так называется;
принятие ответственности на себя лишь за желательные результаты своей деятельности с приписыванием нежелательных чему угодно – от климата до происков врагов;
упование на внешние инстанции с адресованием им ответственности за благополучие;
раздвоение частного и социального «я»; постоянный страх, отсутствие чувства стабильности и безопасности;
недостаточное принятие себя и сниженное самоуважение;
недостаточное осознание своих чувств, переживаний, своего «я»;
поведение, строящееся не на стремлении к позитивным целям, а на стремлении избежать неудач;
обесценивание настоящего, которое воспринимается лишь как точка пересечения прошлого и будущего.
А также позитивное восприятие соединения добра и зла (ради благой цели можно обмануть или нарушить закон) при подчеркнутой бескомпромиссности.
Разумеется, все это не диагностический список или перечень улик, по которым мы должны сегодня делить людей на хороших и плохих, наших и не наших, – это жилка тоталитарного сознания, которая бьется в каждом из нас. Как же проявляет себя тоталитарное сознание в отношении к детям, в воспитании?
Тоталитарное сознание внутренне конфликтно – оно говорит одно и делает другое, знает одно и чувствует другое, страх в нем соседствует с агрессивностью, а бескомпромиссность – с неразличением полярностей...
Каскад внутренних конфликтов тоталитарного сознания делает его размытым, и неосознаваемая эта размытость, какие бы правильные слова ни говорили детям, прорывается, заявляет о себе в неконтролируемом (интонация, поза, жест) и не адресованном непосредственно ребенку поведении взрослых.

Наказание ответственностью

Самая общая особенность тоталитарного воспитания – взаимное противостояние взрослых и детей. Механизм ее проявления напоминает своего рода воспитательную дедовщину, где самый младший обречен быть крайним. Учитель, переживший разнос директора на педагогическом совете при всех коллегах, проводит родительское собрание, где устраивает такой же прилюдный разнос родителям Иванова, Петрова, Сидорова, которые возвращаются домой и обрушивают лавину эмоций на детей. Дети в свою очередь разряжают эту вертикаль насилия в так называемой горизонтальной агрессии, направленной против равных себе.
Описанный процесс закономерен и не сводится только к передаче насилия – все сложнее. Многие обращали внимание на то, что дети повторяют болезненные и пугающие их вещи с куклами или животными (например, делают уколы).
При этом достигается сразу несколько неосознаваемых целей: переход из позиции слабого в позицию сильного; постижение ситуации – ребенок ведет себя как исследователь; попытка ответить себе на вопросы, к чему стремился и что переживал причинивший ему неприятное взрослый; освобождение от психологической травмы через совершение того же...
Да, но мы же отвечаем за ребенка, говорят взрослые. Однако ответственность эта принимается лишь за желательное в ребенке. Вспоминаю женщину, бесконечно гордящуюся художественными способностями одиннадцатилетнего сына и столь же бесконечно третирующую его за тройку по математике. Да и в быту то же: вырастает хорошим – наша заслуга, растет трудным, плохим – виноваты для родителей – школа, для школы – родители, для тех и других – улица, сам ребенок, плохая наследственность.
А поскольку тоталитарное сознание стремится прежде всего избежать неудач, поведение взрослых строится так, словно ребенок впитал в себя к моменту рождения все зло мира и выкорчевать его – главная задача воспитания.
Вместо обучения навыкам опрятности – борьба с нечистоплотностью, вместо воспитания доброты – борьба с жадностью… При этом вдобавок видение ребенка через «функции» к тому, что оценивается не качество, не успех или неуспех, а сам ребенок: плохо вымыл шею, не доел, получил двойку – «Ты плохой!» Такая тотальная негативная оценка воспринимается детьми как вызывающее глубокий страх отвержение взрослыми.
Так ли уж трудно сказать: «Вот это у тебя не очень удачно вышло. Давай посмотрим, как сделать лучше?» Вместо этого звучит: «Растяпа, недотепа, лодырь, и откуда у тебя руки растут, чем ты думаешь?» Взрослый почти постоянно обращается не к ребенку, а к «злу» в ребенке, так что от любви до ненависти часто и правда всего шаг.

Любовь как ненависть

Десятилетия страха не прошли даром: взрослым кажется, что чем более человек открыт и искренен, тем больше его жизнь в опасности. Отсюда осознаваемое лишь отчасти стремление взрослых лишить ребенка его индивидуальности. Ребенок не принимается таким, какой он есть. Ему предписывается быть и стать «как все», «каким надо». И тогда трехмесячного Штольца связывают пеленками, а рядом с ним такого же маленького Обломова достают из пеленок, чтобы заставить его двигаться. Борьба за ребенка становится борьбой против ребенка, против того, что делает его самим собою и личностью.
Заниженные самооценка и самоуважение «советского человека» превращают отношения с детьми из сферы самореализации в площадку для самоутверждения. Главенствуя над ребенком, взрослый подтверждает свою значимость, самоуважение. При этом главной добродетелью ребенка оказывается послушание. А когда инструмент обучения этой добродетели – насилие, то в ответ либо возникает непослушание как протест, либо в ребенке убивается инициатива: и то и другое вызывает новую волну воспитательного насилия.
Раздвоенность приватного и социального «я» создает неразрешимые конфликты и для взрослого, и для ребенка. Мать шестилетней девочки готова госпитализировать ее в психиатрическую больницу из-за упрямства и непослушания, стремления во что бы то ни стало командовать всеми и добиваться своего; но в ее рассказе о том, что девочка сгонит с пустой огромной скамейки единственного ребенка, чтобы сесть самой, звучит оттенок любующейся удовлетворенности. В ответ на вопрос о том, на кого девочка похожа по характеру, слышу: «Я понимаю, доктор, что вы имеете в виду. Но мне-то она должна подчиняться!» Блестяще освоенный взрослыми язык двоемыслия недоступен ребенку, который то и дело попадает из-за этого впросак.
Осознавать свои чувства – значит строить более эффективное общение, но как раз эта способность у взрослых чаще всего отсутствует.
Паралич самосознания – не что иное, как механизм приспособления к агрессивной среде. Гораздо проще приказывать, внушать, разъяснять, призывать, одергивать, пряча за слова и от себя, и от детей истинные переживания. Психологическое насилие – даже эпизодическое – делает насильственной всю атмосферу воспитания и отношений взрослых с детьми. Ребенок перестает верить даже жесту добра. И душа его не живет и развивается, как подобает душе свободного человека, а выживает в этом ГУЛАГе детства.